— Большое вам спасибо. Мы еще поговорим обо всем.

— Да. — Отец Макалистер вздохнул, махнул Гидеону, спустился вниз и вышел на улицу.

Гидеон дождался, пока стукнет, закрываясь, дверь парадного. Затем осторожно прикрыл дверь квартиры, подошел к спальне Вайолет и постучал:

— Вайолет! Они ушли. Выходи.

Немного погодя появилась Вайолет. Она переоделась, причесалась, припудрила нос, сняла очки. Она явно плакала, и от пудры, наложенной под глазами, морщинистая кожа выглядела белой, сухой и пыльной. Она хмуро уставилась на Гидеона, а он увидел у нее за спиной хаос в комнате, так поразивший Роуз. Она перешла в чистенькую комнату Тамар, чуть сдвинула стол и подняла тарелку с кексами, предлагая Гидеону. Он взял один. Они присели на кровать. Первый раз за много лет Гидеон почувствовал неожиданное физическое влечение к старинной подруге, желание, которому не поддался, стиснуть ее в объятиях и рассмеяться. Да, думал он, настоящая сильная личность, достойная любви, достойная восхищения, пропала, погубила себя в этой конуре.

Волосы Вайолет требовали стрижки, как и у Тамар, но она их тщательно расчесала и взбила. Они по-прежнему сохраняли свой природный каштановый цвет, и там и тут их оживлял блеск серебряных нитей. Ноздри слегка покраснели то ли от холода, то ли от недавних слез. Губы, слегка тронутые помадой, сурово сжаты. Она пригладила челку надо лбом, неизменно нахмуренным, — знакомый жест. Взгляд у нее был как у высокопоставленной чиновницы. По ее виду никак нельзя было сказать, что она потерпела поражение. Ввязавшись в затеянную отцом Макалистером авантюру, Гидеон боялся, может, и хотел, чтобы она была более слабой и сговорчивой. Это был момент, когда Вайолет могла подчиниться судьбе, но сейчас было маловероятно, что она подчинится чему-нибудь.

Оба молчали, предоставляя друг другу заговорить первым.

— Они вернутся, — проговорил Гидеон, — по крайней мере, Роуз позвонит снизу и я понесу чемоданы. Машина стоит довольно далеко. У нас есть десять минут. Но я, конечно, зайду завтра.

— Зачем ты вовлек меня в этот отвратительный фарс? Этот зануда был уже чересчур, — сказала Вайолет.

— Это была его идея, — ответил Гидеон не совсем искренне. Стратегию разработал священник, но тактика была, определенно, Гидеона. — Таков был план, понимаешь.

— Увезти Тамар.

— Да.

— Но она могла уйти в любое время, я не держала ее!

— Видишь ли, в каком-то смысле держала. Ты лишила ее воли. Ей была нужна моральная поддержка…

— Моральная?

— Чтобы уйти ясно и недвусмысленно, имея на то разумное оправдание.

— Имеешь в виду, чтобы жить на твоем иждивении?

— Не могла же она просто так взять и убежать. Должен был быть налет солидного спасательного отряда.

— Это показывает, что ты не думаешь обо мне, не считаешься со мной. Эта свора, ворвавшаяся сюда без предупреждения! Ни с кем другим ты бы себе такого не позволил. Ты меня презираешь.

— Нет, Вайолет…

— Все вы отлично отрепетировали свои роли.

— Ты тоже недурно сыграла.

— Считаешь? Все было задумано, чтобы унизить меня. Ладно, это было умно. Моя реакция была предсказуема, все реплики расписаны заранее. Это было похоже на… на… покушение на мою жизнь.

— Прости, — сказал Гидеон, — но послушай, ты правда не возражаешь, чтобы я подкидывал Тамар денежек, пока она будет в Оксфорде?

— Мне наплевать…

— Отлично, вопрос решен…

— Поскольку я ее больше никогда не увижу.

— Но ты-то остаешься.

— Меня не существует.

— Ох, да брось, Вайолет, подумай, ты же способна думать. Макалистер уверен, что Тамар в душе по-настоящему любит тебя и…

— Она меня ненавидит. Всегда была страшно холодна со мной, даже когда была маленькой. Послушная, но просто ледяная. Я не виню ее. Я ее ненавижу, если уж на то пошло.

— Не знаю, как Тамар, не хочу гадать. Скажем так: я человек, возможно, единственный, кто не только знает тебя, но и любит. Это тебя устраивает?

На сей раз Вайолет, вместо того чтобы ответить как-нибудь издевательски, сказала:

— О Гидеон, спасибо, что любишь меня, — не то чтобы я поверила… но это бесполезно… скисшее молоко… годится, только чтобы выбросить.

— Я никогда ничего не «выбрасываю», вот почему все, к чему я притрагиваюсь, обращается в золото. Позволь мне помочь тебе. Я все могу. Одной только силой воли. Я вытеснил Джерарда из того дома в Ноттинг-Хилле. Слушай, давай продадим эту квартиру, Пат права, кошмарная квартира, с привидениями. Переезжай жить к нам.

— С Тамар? Быть прислугой? Нет уж, спасибо.

— Вы с Тамар должны помириться… не обращать внимания на мелочи… ты должна жить, должна быть счастлива… для чего еще деньги существуют, в конце концов?

— Нет смысла. Ты счастливый человек. Такой, как ты, не способен просто сделать счастливой такую, как я. Со мной все кончено. Можешь позаботиться о Тамар. Речь только об этом.

Снизу позвонили.

— Загляну завтра.

— Меня здесь не будет.

— Не пугай меня, Вайолет. Ты знаешь, что небезразлична мне…

— Не мучай меня.

Она вышла в прихожую, открыла уличную дверь и снова скрылась в спальне, запершись на замок.

Гидеон, слыша Роуз, зовущую снизу, вынес чемоданы на лестничную площадку. Закрыл дверь квартиры. Она не убьет себя, подумал он. Хорошо, что он сказал ей все это. Ей будет над чем поразмыслить.

В сущности, хотя Вайолет не покончила с собой той ночью, она была ближе к этому, чем догадывался Гидеон. Ее пугала не столько собственная участь, сколько таинственная болезнь Тамар. В смертельной бледности Тамар и в ее искаженном страданием лице она видела лик собственной судьбы — своей смерти, потому что ей никогда не воспрянуть, тогда как Тамар выздоровеет, чтобы сплясать на ее могиле. Она была потрясена новой бессердечной своевольной Тамар, столь непохожей на себя прежнюю, холодную, но покорную, и сейчас была в смятении, оттого что Тамар ушла, чего она вовсе не ожидала. В конце концов, она нуждалась в присутствии Тамар и сказала об этом. Она чувствовала себя страшно одинокой. Чувство униженности вкупе с хроническим чувством обиды делали все трудней попытки общения с людьми. Скоро это вообще станет невозможным. Она не испытывала от этого никакого удовольствия. Ненавидела толстые блестящие хихикающие физиономии в телевизоре. Даже тихое пьянство в одиночку, чем она теперь в основном занималась, не доставляло облегчения, больше походя на способ самоубийства. Ею начало овладевать чувство нереальности, полной фальши индивидуального существования. Что, в конце концов, значит быть «личностью», обладать речью, памятью, к чему-то стремиться, сдерживать вопли? Что такое это непонятное нечистое тело, от которого не скрыться, чьи части вечно перед глазами? Почему ее «личность» просто не прекратит свое существование и не распадется, не станет призрачным облачком, носимым ветром?

Позже, за бутылкой джина, она подумала, что, может, пойдет к ним, в ту квартиру. Тамар сбежит. Но ее они ни за что не выгонят! Она останется и превратит их жизнь в кошмар.

У отца Макалистера, которому, конечно, некого было навещать поблизости, сейчас была одна забота: вернуться в свой приход. В отвратительном настроении он сидел в вагоне метро. Всем известно, что легче людей освободить, нежели научить их любить. Он много раз произносил слово «любовь», много раз говорил его Тамар. В эмоциональном напряжении частых встреч священника и кающейся Тамар она заявила, что «действительно» любит мать, а мать «действительно» любит ее. Это было то, чего он ожидал от нее и что побуждал сказать. Не был ли он, однако, под таким влиянием, в такой зависимости от представлений о силе любви, что мог пропустить и недооценить несомненное существование несомненной ненависти? Не слишком ли был снисходителен, видя в себе некоего мага, противопоставляющего бесконечно многоликому злу силу, не свою собственную, которая должна быть абсолютно несокрушимой? Случай Тамар волновал его потому, что столь многое было поставлено на карту. Он с грустью сознавал, что в основном его усилия в исповедальне (а он был популярным исповедником) сводились к тому, чтобы облегчать души закоренелых грешников, которые бодро выходили от него, чтобы грешить дальше. Но они хотя бы возвращались. С Тамар же, казалось ему, это было как вопрос жизни и смерти; если бы он смог освободить ее, то это было бы раз и навсегда. Имея обширный опыт, он все еще мог оставаться наивным. Да, она продемонстрировала смелость, но откуда взялась у нее смелость? Что дало ей силу, потребную, чтобы оставить мать, несмотря на ее ужасные страдания? Неужели все кончится только разрывом, освобождением от навязчивых идей, а не возрождением духа?