— Они уже собраны, — сказала Тамар. — Ты еще передумаешь.

— Вижу, вы заранее сговорились. Все это заговор. А желание помочь мне — просто предлог!

— Нет.

— Оставляешь меня на сожжение, на смерть — ты знаешь это. Ради бога, Тамар, не покидай меня, останься со мной, скажи этим мерзким людям, чтобы уходили! Что они нам? Ты все, что у меня есть, — я отдала тебе мою жизнь!

Истеричный голос, пронзительный, мучительный, заставил всех содрогнуться. Роуз в дверях отвернулась и спрятана лицо в ладонях.

Тамар даже не дрогнула. Она грустно и нежно взглянула на мать, чуть ли не с любопытством, и тихим смиренным голосом сказала:

— Не надо так переживать… я буду у Пат и Гидеона… ты переедешь позже… прости, что так все вышло. Боюсь, это был единственный способ.

Подлинным автором этой сцены, которая, как почувствовал позже Гидеон, приобрела характер беспримерно нервной театральности, был отец Макалистер. Размышляя над ситуацией Тамар и о ней самой, священник пришел к превосходной идее привлечь в качестве ударной силы не Джерарда, а Гидеона. Он совершенно верно увидел в Гидеоне смесь самоуверенности, безжалостности, актерства и способность к бесстыдному расчету, в какую сумму ему обойдется, в конечном счете, это похищение. Он, однако, постарался, чтобы план осуществлялся неспешно и под его собственным руководством. Уговорил Тамар, что оказалось легче, чем он ожидал, сыграть свою роль, причем упирал на то, что это кардинально изменит ее жизнь, а также будет облегчением или даже спасением для Вайолет. После нескольких очень коротких встреч с Вайолет предчувствия отца Макалистера относительно того, что следует ожидать, были весьма мрачными, мрачнее даже, чем у Тамар.

Гидеон был готов к тому, что Вайолет завопит, и на мгновение она как будто задержала дыхание в диком бешенстве, как разъяренная собака. Потом стиснула кулаки и буквально оскалила зубы. Проговорила низким голосом:

— Так ты ничего не хочешь сделать ради меня теперь?

— Кое-что делаю, — ответила Тамар, — и ты убедишься в этом позже. Но если ты имеешь в виду, буду ли я делать все по-твоему, то я отвечаю: нет. Я не могу пойти на это… и, наверное, в данный момент совсем ничем не могу помочь тебе… ничем.

Тамар отвернулась к окну, занавешенному серыми от грязи драными шторами. Потом взглянула на Гидеона, словно беспокойно вопрошая, нельзя ли наконец прекратить эту сцену?

Тамар проговорила все это так сухо и, игнорируя мать и повернувшись к Гидеону, выглядела такой безжалостной, что отцу Макалистеру пришла странная мысль. А если предположить, что все это было до некоторой степени ненастоящим: отчаянная драма, страстный спектакль спасения, в котором он и Тамар принимали участие? Он не то чтобы думал, что Тамар лгала или актерствовала. Ее страдание было неподдельным, одержимость ужасной. Но в своем отчаянии не использовала ли она его, когда он появился со своими рецептами, как дикарь пользуется наставлениями знахаря, как больной, выполняющий предписания врача? Или почему просто не сказать, что это было подобно психоанализу, психоневрозу, неврозу переноса, выходу в обычную жизнь, обычную, когда освободившийся от фобий пациент может щелкнуть пальцами перед психотерапевтом и идти своей дорогой, понимая: то, что он принимал за моральные ценности или категорические императивы, даже в отношении дьявола и вечного адского пламени, есть лишь причудливые психические недомогания наподобие тех, которыми все мы страдаем и источник которых в детских болезненных переживаниях, и теперь мы можем благополучно забыть о них. Тамар познала дьявола и адское пламя, он видел ее лицо, искаженное ужасом, а потом, когда он изгнал из нее злобный дух ребенка, видел его божественно спокойным и омытым искупительными слезами. Теперь Тамар обрела необыкновенную силу. Даже, видел он, Гидеон был поражен. Она была властной и независимой и способной сдерживать свои чувства, как в этой критической ситуации с матерью. Она, возможно, жаждала свободы всегда и теперь, почувствовав ее близость, готова была раздавить любого. Этим ритуалом отказа и освобождения, ради одобрения которого он здесь и присутствовал, она, похоже, мучила мать. «Превосходная идея» священника, конечно, учитывала возможность скандала, но при этом и проявление подлинной любви Тамар к матери, которую, как ему казалось, он разглядел у нее в глубине души. Он не хотел видеть, как его раскаявшаяся грешница, освободившись от одного демона, попадет во власть другого. В прежнем смирении Тамар, в первостепенной важности, которую для нее имели слова и воля Вайолет, не было ничего хорошего. Он неустанно повторял Тамар о подлинной и свободной любви к матери, любви во Христе, которая могла бы исцелить Вайолет, как исцелила ее, Тамар. Священник за свои краткие встречи с Вайолет составил о ней мнение как о чудовище. Он, казалось ему, понимал, что та страшно несчастна, и это ее несчастье заставляло содрогаться и сжиматься его сочувственную сентиментальную (она употребила это слово) душу — несчастье безысходней, беспросветней и неизбывней, чем несчастье ее дочери, и понимал, как страдания превратили ее в чудовище. Он не собирался допускать, чтобы ею Тамар оставалась жертвой этого чудовища. Но не должны ли, причем они оба, помочь и бедному чудовищу тоже? Глядя на Тамар, которая стряхивала крошки с юбки и беспокойно ерзала на стуле, что безошибочно свидетельствовало о намерении встать и уйти, он спрашивал себя: не является ли эта новая решимость, эта отчужденность, эта властность просто трансформацией давней глубокой ненависти, которую она столь много лет покорно подавляла в себе? Не освободил ли он ее не только для Христа, но и для эгоистической равнодушной силы? Не создал ли он просто другого монстра? (Впрочем, прокручивая в голове эти ужасные мысли, отец Макалистер привычным движением руки препоручил это дело своему Господу, зная, что позже оно вернется к нему более вразумительным ответом.)

Вайолет, приоткрыв рот, смотревшая на Тамар глазами, вдруг ставшими как пылающие прямоугольные дыры, неожиданно вскочила, покачнув стол и заставив Гидеона торопливо убрать свой стул. Порылась в кармане юбки в поисках очков. Поскольку захватчики застали ее врасплох, она была, и Гидеон сейчас обратил на это внимание, в жалком виде: блузка мятая, кофта в дырах, сквозь которые предательски просвечивают блузка и юбка. На ногах стоптанные тапки, один сейчас соскочил. Она глянула вниз, зло пнула его. Гидеон отодвинул столик. Вайолет двинулась к двери. Овладела лицом. Патрисия, стоявшая в коридоре, поспешно шагнула в сторону. Вайолет скрылась у себя в спальне, грохнув дверью, и громко повернула ключ.

Как только Вайолет, удаляясь, повернулась к ней спиной, Тамар тоже встала и со словами: «Пошли и мы», бросилась к шкафу и принялась вытаскивать чемоданы.

Гидеон вздохнул: «О боже!» и поднялся. Отец Макалистер машинально схватил с тарелки сахарный кекс, розовый, и целиком запихнул в рот. Все направились в прихожую.

— Что ж, — проговорила Патрисия, — не разбив яйца, яичницу не приготовишь. Пошли, выходим, уводите Тамар, пока она не передумала.

— Она не передумает, — сказал Гидеон.

— Если бы я вытащила тот мешок в прихожую, могли бы забрать его с собой. У Вайолет в комнате неописуемая грязь и беспорядок, под кроватью что-то гниет, я даже не поняла, что это такое.

Патрисия надевала пальто. Священник взял свое. Тамар выволокла три больших чемодана и подтащила к двери. Таща их, она странно взглянула на отца Макалистера, и тот подумал: она видит его насквозь. Кто из них кого предал?

— Машина далеко стоит, — сказала Патрисия. — Дойдем или подогнать ее? Можем вместе донести чемоданы. Хочу убраться отсюда. — Священнику сказала: — Хотите, подвезу вас?

— Нет, спасибо, мне надо навестить кое-кого неподалеку.

Гидеон сказал Роуз:

— Вы с Тамар идите за машиной. Нет смысла тащить чемоданы. Вынесем их на лестницу. Я подожду здесь. Не то Вайолет как раз выскочит.

— Не выскочит. Ладно. Идем, Тамар.

Гидеон со священником посмотрели друг на друга. Священник, подняв брови, слегка кивнул в сторону закрытой двери в спальню. Гидеон с непроницаемым лицом, продолжая держать открытой дверь на лестницу, сказал: